Historicus.ru / Библиотека Историка / Лотман Ю. М. История и типология русской культуры

Историк, занимающийся исследованием конкретного материала, обычно склонен удовлетворяться формулой Ранке: цель истории — восстановить про­шлое. Однако, при всей наивной ясности этой задачи, выполнение ее оказы­вается весьма трудным, если вообще возможным. Понятие «восстановить прошлое» подразумевает осуществление процедуры, общей для всех наук: выяснение и сбор фактов и установление закономерных связей между ними. Факты предполагаются при этом как нечто первичное, существующее вне историка и до его анализа. Это данность. В каком же положении оказыва­ется историк?

Историк обречен иметь дело с текстами. Между событием «как оно есть» и историком стоит текст, и это коренным образом меняет научную ситуа­цию. Текст всегда кем-то создан и представляет собой происшедшее событие, переведенное на какой-то язык. Одна и та же реальность, кодированная разными способами, даст различные — иногда противоположные — тексты. Извлечение из текста факта, из рассказа о событии — события представляет собой операцию дешифровки. Таким образом, сознавая это или нет, историк начинает с семиотических манипуляций со своим исходным материалом — текстом. При этом если эти операции производятся им неосознанно и иссле­дователь, удостоверившись в подлинности документа, считает, что знание языка и интуитивное чувство достоверности, воспитанное опытом работы, достаточны для понимания текста, то, как правило, происходит подстанов­ка на место исторической аудитории того «естественного сознания», которое на поверку оказывается сознанием самого историка со всеми его культурно-историческими предрассудками.

С точки зрения разных культур, различных жанров и даже в пределах одной культуры одно и то же реальное событие может выступать как достой­ное письменного закрепления, превращения в текст или недостойное этого. Так, например, в скандинавских средневековых хрониках и в русских летопи­сях фиксировались военные столкновения, распри, кровавые происшествия. А если ничего подобного не совершалось, то считалось, что вообще событий не было. В исландских сагах в таких случаях говорилось «все было спо­койно», в русских летописях летописец, вписывая в летопись год, оставлял пустое место или писал «мирно быть». Представление о том, что является историческим событием, производно от типа культуры и само является важ­ным типологическим показателем. Поэтому, беря в руки текст, историк вынужден различать, что — в тексте — является событием, с точки зрения его, историка, и что было событием, достойным упоминания с точки зрения автора текста и его современников.

Таким образом, историк с самого начала попадает в странное положение: в других науках исследователь начинает с фактов, — историк получает факты как итог определенного анализа, а не в качестве его исходной точки. Однако еще сложнее обстоит дело с выяснением закономерностей.

То, что отправной точкой исторического исследования является текст, влечет за собой многообразные последствия, самым непосредственным обра­зом влияющие на то, как мы представляем себе исторические связи событий. Всякий  текст, прежде   всего,  —  высказывание на естественном языке и, следовательно, неизбежно организован по законам структур данного языка. Однако еще Роман Якобсон в работе «В поисках сущности языка» (1965), подчеркивая элементы иконизма в естественном языке, отмечал, что сущест­вует тенденция слушателей воспринимать формальные связи как содержа­тельные и, следовательно, переносить структуру языка на структуру объекта.

Еще более существенны законы текстового построения на сверхфразовом уровне, то есть — законы риторики. Построение правильного текста, как только мы выходим за пределы фразы в более обширные его единицы, под­разумевает сюжетность. Сюжет же имеет свои логические законы. Для того чтобы рассказать о каком-либо событии, необходимо его организовать по за­конам этой логики, то есть выстроить эпизоды в определенной сюжетной последовательности, внести во внетекстовую реальность сюжет, перестроить одновременные и, возможно, не связанные между собой события в последо­вательную и связанную цепочку.

И наконец, на высшем уровне текст кодируется идеологически. Законы политического, религиозного, философского порядка, жанровые коды, эти­кетные соображения, которые историку приходится реконструировать на основе тех же текстов, порой попадая в логически порочный круг, — все это приводит к добавочному кодированию. Разница в уровнях сознания и целях деятельности между автором текста и читающим текст историком создает высший порог декодирования.

Стремление преодолеть перечисленные выше трудности исторической науки обусловлено в определенной мере возникновением того направления во французской историографии последних пятидесяти лет, которое в настоя­щее время оформилось как школа Новой истории или Истории большой дли­тельности — «долгого дыхания», как еще называют это направление.

Непосредственным импульсом к возникновению научных поисков в новом направлении явился очевидный кризис «политической истории» позитивист­ского толка, переживавшей уже во второй половине XIX в. компиляторство и теоретическую нищету. Стремление избавить историю от «деяний правителей» и жизнеописания великих людей» породило интерес к жизни масс и ано­нимным процессам. Перечисляя предшественников такого взгляда на историю, Жак Ле Гофф вспоминает Вольтера, Шатобриана, Гизо и Мишле. Мы же со своей стороны добавили бы к списку Льва Толстого, настойчиво повторявше­го, что подлинная история совершается в частной жизни и в массовых бессозна­тельных движениях, и не устававшего высмеивать апологии «великих людей».

С этим связан известный лозунг «история человека без человека». Требо­вание изучать безличные, коллективные исторические импульсы, которые направляют действия масс, не осознающих воздействующих на них сил, опре­деляет новаторскую тематику этой школы, выводящую историка далеко за пределы привычных рутинных тем исследования. Это направление внесло в историческую науку свежий воздух и обогатило ее рядом исследований, ставших уже классическими. И все же не все принципы этой школы можно принять без возражений.

История не есть только сознательный процесс, но она и не только бессо­знательный процесс. Она есть взаимное напряжение того и другого. Если «политическая история» пренебрегла одной стороной двуединого историче­ского процесса, то «новая история» делает то же самое относительно другой. Любой динамический процесс, совершающийся с участием человека, колеб­лется между полюсом непрерывных медленных изменений (на них сознание и воля человека не оказывают влияния, они часто вообще не заметны для современников, поскольку их периодичность более длительная, чем жизнь поколения) и полюсом сознательной человеческой деятельности, совершае­мой в результате личных волевых и интеллектуальных усилий. Оторвать одну сторону от другой невозможно, как север от юга. Их противопоставление есть условие их существования. И как в гениальной индивидуальности Бай­рона можно выделить блоки анонимных массовых процессов (?), так и в твор­честве и личности любого деятеля «массовой культуры» европейского байро­низма начала XIX в. можно найти элементы творческой неповторимости. Все, что делается людьми и с участием людей, не может в той или иной мере не принадлежать анонимным процессам истории и не может не принадлежать в той или иной мере личному началу. Это определено самой сущностью отно­шения человека к культуре — одновременной изоморфностью ее универсуму и необходимостью быть только ее частью.

Разная степень участия сознательных человеческих усилий в различных уровнях единого исторического процесса одновременно касается и различий в оценке случайности, с одной стороны, и творческих возможностей лично­сти, с другой. Задача «освободить историю от великих людей» может обер­нуться историей без творчества и историей без мысли и свободы. Свободы мысли, свободы воли, то есть возможности выбора путей. И на этой стезе, полные антиподы во всех других отношениях, Гегель и историки «новой школы» неожиданно сближаются. Историософия Гегеля строится на пред­ставлении о движении к свободе как цели исторического процесса. Но ведь уже исконная предначертанность цели снимает вопрос о свободе, и это ясно следует из рассуждений немецкого философа. Не случайно убеждение Гегеля в том, что «мир разумности и самосознательной воли не предоставлен случаю». Для Гегеля дух реализует себя через великих деятелей, для «новой истории» главенствующие в историческом развитии анонимные силы реали­зуют себя через бессознательные массовые проявления. В обоих случаях исто­рическое действие есть действие, лишенное выбора.

За методологией этой школы просматривается та вековая научная психо­логия, которая строилась на убеждении, что там, где кончается детерминиро­ванность, кончается наука. От пресловутого «демона Лапласа» до утвержде­ния Эйнштейна, что «Господь в кости не играет», пролегает стремление изба­вить мир от случайности или, по крайней мере, вывести ее за пределы науки.

Мы уже видели, какой деформации подвергается внетекстовая реаль­ность, превращаясь в текст-источник для историка. Видели мы и то, по каким путям историки пытаются уйти от этой опасности. Другой источник дефор­мации реальности создается уже не под рукой автора документа-источника, а в результате действий его интерпретатора-историка.

История развивается по вектору (стреле) времени. Направление ее опре­делено движением из прошлого в настоящее. Историк же смотрит на изучае­мые тексты из настоящего в прошлое. Представлялось, что сущность цепочки событий не меняется от того, смотрим ли мы на них в направлении стрелы времени или с противоположной точки зрения.

Марк Блок, симметрично озаглавив две главы своей итоговой книги — «Понять настоящее с помощью прошлого» и «Понять прошлое с помощью настоящего», — как бы подчеркивал тем самым симметричность направления времени для историка. Более того, он считал, что ретроспективный взгляд позволяет историку отличить существенные взгляды от случайных. Сравни­вая восстанавливаемое историком прошлое с кинофильмом, M. Блок исполь­зует метафору: «В фильме, который он [историк] смотрит, целым остался только последний кадр. Чтобы восстановить стершиеся черты остальных кадров, следует сперва раскручивать пленку в направлении, обратном тому, в котором шла съемка» (Блок M. Апология истории, или Ремесло историка. M., 1986. С. 29).

Можно было бы сразу заметить, что в этом фильме все кадры, кроме по­следнего, окажутся полностью предсказуемыми и, следовательно, совершенно излишними. Но дело даже не в этом. Важнее отметить, что искажается сама сущность исторического процесса. История — асимметричный, необратимый процесс. Если пользоваться образом Марка Блока, то это такой странный кинофильм, который, будучи запущен в обратном направлении, не приведет нас к исходному кадру. Здесь корень наших разногласий. По Блоку — и это естественное следствие ретроспективного взгляда — событие прошлого исто­рик должен рассматривать как не только наиболее вероятное, но и единствен­но возможное. Если же исходить из представления о том, что историческое событие всегда результат осуществления одной из альтернатив и что в исто­рии одни и те же условия еще не означают однозначных последствий, то по­требуются иные приемы подхода к материалу. Потребуется и другой навык исторического подхода, реализованные пути предстанут в окружении пучков нереализованных возможностей.

Представим себе кинофильм, демонстрирующий жизнь человека от рожде­ния до старости. Просматривая его ретроспективно, мы скажем у этого человека всегда была только одна возможность и он с железной закономерно­стью кончил тем, чем должен был кончить. Ошибочность такого взгляда станет очевидной при перспективном просмотре кадров, тогда фильм станет рас­сказом об упущенных возможностях и для глубокого раскрытия сущности жизни потребует ряда параллельных альтернативных съемок. И возможно, что в одном варианте герой погибнет в шестнадцать лет на баррикаде, а в дру­гом — в шестьдесят лет будет писать доносы на соседей в органы безопасности.

Французский философ-просветитель Мари Жан Антуан Кондорсе, по­ставленный вне закона, за несколько недель до самоубийства, прячась от яко­бинского трибунала, работал над книгой об историческом прогрессе, вопло­тившей весь оптимизм Просвещения. Марк Блок, находившийся в сходном положении борец антифашистского подполья, которому расстрел помешал закончить цитируемый труд, полностью обходит вопрос о личной активно­сти и ответственности как исторических категориях. Это еще одно доказа­тельство того, что идеи имеют устойчивость и тенденцию к саморазвитию. Они консервативнее личного поведения и медленнее изменяются под влия­нием обстоятельств.

Итак, история представляет собой необратимый (неравновесный) процесс. Для рассмотрения сущности подобных процессов и понимания, что они озна­чают применительно к истории, исключительно важно учесть анализ этих явлений, произведенный в работах И. Пригожина, изучавшего динамические процессы на химическом, физическом и биологическом уровнях. Работы эти имеют глубокий революционизирующий смысл для научного мышления, в целом они вводят случайные явления в круг интересов науки и, более того, раскрывают их функциональное место в общей динамике мира.

Динамические процессы, протекающие в равновесных условиях, соверша­ются по детерминированным кривым. Однако по мере удаления от энтропий­ных точек равновесия движение приближается к критическим точкам, в кото­рых предсказуемое течение процессов нарушается (Пригожин называет их точками бифуркации — от лат. bifurcus — двузубый, раздвоенный, в знак того, что эта точка даст альтернативные продолжения кривой). В этих точках процесс достигает момента, когда однозначное предсказание будущего стано­вится невозможным. Дальнейшее развитие осуществляется как реализация одной из нескольких равновероятных альтернатив. Можно лишь указать, в одно из каких состояний возможен переход. В этот момент решающую роль может оказать случайность, понимая под случайностью, однако, отнюдь не беспричинность, а лишь явление из другого причинного ряда. «В сильно не­равновесных условиях процессы самоорганизации соответствуют такому вза­имодействию между случайностью и необходимостью, флуктуациями (от лат. fluctus — бурление, буря, напомним, что Гораций употреблял это слово для обозначения бурь «О navis, referent in mare to novi fluctus!» — Ю. Л.) и де­терминистическими законами. Мы считаем, что вблизи бифуркаций основ­ную роль играют флуктуации и случайные элементы, тогда как в интервалах между бифуркациями доминируют детерминистические аспекты» (Пригожин И. Стенгерс И. Порядок из хаоса. M., 1986. С. 54).

Таким образом, случайное и закономерное перестают быть несовмести­мыми, а предстают как два возможных состояния одного и того же объекта. Двигаясь в детерминированном поле, он (этот объект) предстает точкой в ли­нейном развитии, попадая во флуктуационное пространство, — выступает как континуум потенциальных возможностей со случаем в качестве пускового устройства. Проливая свет на общую теорию динамических процессов, идеи И. Пригожина представляются весьма плодотворными и применительно к историческому движению. Они легко эксплицируются в связи с фактами мировой истории и ее сложным переплетением спонтанных бессознательных и лично-осознанных движений.

Л. Сциллард еще в 1929 г. опубликовал работу под декларативным назва­нием «Об уменьшении энтропии в терминологической системе при вме­шательстве мыслящею существа». Это означает, что в точках бифуркации вступает в действие не только механизм случайности, но и механизм созна­тельного выбора, который становится важнейшим объективным элементом исторического процесса. Понимание этого в новом свете представляет необ­ходимость исторической семиотики — анализа того, как представляет себе мир та человеческая единица, которой предстоит сделать выбор. В опреде­ленном смысле это близко к тому, что «новая история» именует «менталите­том». Однако результаты исследований в этой области и сопоставление того, что достигнуто русскими исследователями В. H. Топоровым, Б. А. Успен­ским, Вяч. Вс. Ивановым, А. А. Зализняком, A. M. Пятигорским, Е. В. Падучевой, M. И. Лекомцевой и многими другими в реконструкции различ­ных этнокультурных типов сознания, убеждают в том, что именно историче­ская семиотика культуры является наиболее перспективным путем в данном направлении.

При рассмотрении исторического процесса в направлении стрелы време­ни точки бифуркации оказываются историческими моментами, когда напря­жение противоречивых структурных полюсов достигает наивысшей степени и вся система выходит из равновесия. В эти моменты поведение отдель­ных людей, как и масс, перестает быть автоматически предсказуемым, детер­минация отступает на второй план. Историческое движение следует в эти моменты мыслить не как траекторию, а в виде континуума, потенциально способного разрешиться рядом вариантов. Эти узлы с пониженной предска­зуемостью являются моментами революций или резких исторических сдви­гов. Выбор того пути, который действительно реализуется, зависит от ком­плекса случайных обстоятельств, но, в еще большей мере, от самого созна­ния актантов. Не случайно в такие моменты слово, речь, пропаганда обретают особенно важное историческое значение. При этом если до того, как выбор был сделан, существовала ситуация неопределенности, то после его осуществления складывается принципиально новая ситуация, для кото­рой сделанный выбор был уже необходим, ситуация, которая для дальней­шего движения выступает как данность. Случайный до реализации, он ста­новится детерминированным после. Ретроспективность усиливает детерми­нированность. Для дальнейшего движения выбор — первое звено новой закономерности.

Рассмотрим поведение отдельного человека. Как правило, оно реализует­ся по некоторым стереотипам (традиции, законы, этика и пр.), определяющим «нормальное», предсказуемое течение его поступков. Однако количество сте­реотипов, их набор в данном социуме значительно шире, чем то, что реали­зует отдельная личность. Некоторые из имеющихся возможностей принципи­ально отвергаются, другие оказываются менее предпочтительными, третьи рассматриваются как допустимые варианты. В момент, когда историческое, социальное, психологическое напряжение достигает той высокой точки нака­ла, когда для человека резко сдвигается его картина мира (как правило, в условиях высокого эмоциональною напряжения), человек может изменить стереотип, как бы перескочить на другую орбиту поведения, совершенно непредсказуемую для него в «нормальных» условиях. Разумеется, «непред­сказуемо» для данного персонажа, но вполне предсказуемо в другой связи. Например, он может усваивать нормы поведения театрального героя, «рим­ской личности», «исторического лица». Для историков, представляющих себе, что человек, как персонаж трагедии классицизма, всегда действует, сохраняя «единство характера», естественно было представить себе санкюлота таким, каким его изобразил Ч. Диккенс в «Повести о двух городах». Тем большей неожиданностью было обнаружение, что и люди, штурмовавшие Бастилию, и участники сентябрьских убийств были в массе добропорядочные буржуа среднего достатка и отцы семейств.

Конечно, если мы рассмотрим в такой момент поведение толпы, то мы обнаружим определенную повторяемость в том, как многие единицы людей изменили свое поведение, выбрав в иных условиях совершенно для них непредсказуемую «орбиту». Предсказуемое в средних числах для «толпы» оказывается непредсказуемым для отдельной личности.

Отсюда можно было бы сделать вывод о том, что индивидуальные явле­ния характеризуются понижением предсказуемости и этим отличаются от массовых. Однако такое предположение, кажется, было бы преждевремен­ным. И чисто эмпирически историк знает о том, как часто поведение толпы оказывается не более предсказуемым, чем реакция отдельной личности. Зна­чительно больший интерес для данного случая представляет соображение И. Пригожина и И. Стенгерс о том, что вблизи точек бифуркации система имеет тенденцию переходить на режим индивидуального поведения. Чем бли­же к норме, тем предсказуемее поведение системы.

Однако в этом вопросе есть еще одна сторона там, где можно предска­зать следующее звено событий, можно утверждать, что акта выбора из равновозможных не было. Но сознание — всегда выбор. Таким образом, исклю­чив выбор (непредсказуемость, осознаваемую внешним наблюдателем как случайность), мы исключаем сознание из исторического процесса. А исто­рические закономерности тем и отличаются от всех других, что понять их, исключив сознательную деятельность людей, в том числе и семиотиче­скую, нельзя.

В этом отношении особенно показательно творческое мышление. Твор­ческое сознание есть акт возникновения непредсказуемого по автоматическим алгоритмам текста. Однако низкая вероятность появления, например, «байроневского романтизма» без Байрона определяет ситуацию лишь до момента его возникновения. Более того, в сфере культуры чем неожиданнее тот или иной феномен, тем сильнее его влияние на культурную ситуацию после того, как он реализовался. «Невероятный» текст становится реальностью, и после­дующее развитие исходит уже из него как из факта. Неожиданность стирает­ся, оригинальность гения превращается в рутину подражателей, за Байроном следуют байронисты, за Бреммелем — щеголи всей Европы.

При ретроспективном чтении снимается драматическая дискретность этого процесса, и Байрон предстает как «первый байронист», последователь своих последователей или, как это обычно именуется в историко-культурных исследованиях, «предшественник».

Фридрих Шлегель в своих «Фрагментах» поместил изречение «Исто­рик — это пророк, обращенный к прошлому». Это остроумное замечание даст нам повод отметить различие между позицией предсказывающего буду­щее однозначно как нечто неизбежное и единственно возможное предска­зание или строится по принципу двухступенчатой условности (типа «если сделаешь то-то, то произойдет то-то»), или формируется нарочито неопреде­ленно так, что требует дополнительных толкований. Во всяком случае, пред­сказание всегда сохраняет запас неопределенности, неисчерпанность выбора между некоторыми альтернативами.

Историк, «предсказывающий назад», отличается от гадателя тем, что «снимает» неопределенность то, что не произошло de facto, для него и не могло произойти. Исторический процесс теряет свою неопределенность, то есть перестает быть информативным.

Таким образом, мы можем заключить, что необходимость опираться на тексты ставит историка перед неизбежностью двойного искажения. С одной стороны, синтагматическая направленность текста трансформирует событие, превращая его в нарративную структуру, а с другой — противоположная направленность взгляда историка также искажает описываемый объект.

 

1992