Памяти Тимофея Михаловича Грановского
РИМСКИЕ ЖЕНЩИНЫ. ИСТОРИЧЕСКИЕ РАССКАЗЫ ПО ТАЦИТУ. (1)
Посвящая имени Грановского мои исторические рассказы по Тациту, я только исполняю мой давнишний обет. Обязанные ему лучшею частью нашего образования, мы все равно готовы были нести ему дань нашей признательности, т. е. посильную дань от наших трудов и занятий. Но мало было доброй воли: чувствовалась еще нужда в строгом выборе. Не всякая работа могла достойно украситься его именем. Напротив, много выигрывал в наших собственных глазах труд, хотя и мало достойный, но заслуживший его одобрение. Сколько раз его одобрительное слово восполняло нам недостаток доверия к себе! Как много любви к делу прибавляло одно благосклонное его участие! Что было отличено нм, то казалось нам и более достойным внимания публики.
В моем выборе я руководился прежде всего достопнствами писателя, взятого мною за главное основание предлагаемых рассказов. В трудах подобного рода на ответственности автора остается лишь самое изложение; но едва ли кто усомнился бы в важности содержания, заимствованного из образцового исторического творения древности. О Таците это можно сказать в особенности. Праздно и нетрезво всякое слово, кому бы оно ни принадлежало, усиливающееся заподозрить его добросовестность как историка и смешать его с толпою неблагонамеренных говорунов своего времени. Тацитовы «Летописи» (2) навсегда останутся великим уроком человечеству. Высокой душе его понятны и доступны были все великие интересы отечества, и не его была вина, если любовь к Риму выражалась у него отрицательно. Одною мерою измерял он достоинство событий и лиц, проходивших перед его глазами или вызванных его воспоминаниями: она лежала в его всегда бдительном и неподкупном нравственном чувстве. В творениях Тацита история впервые поднялась на степень высшего нравственного трибунала над отжившими ее деятелями. Но суетны были бы приговоры этого суда, если б они произносились без внимания к природе подсудимого. В том состоит особенность таланта и вечная заслуга истории Тацита, что из внешней сферы действия он перевел ее во внутреннюю область человека. Не судить только исторических деятелей по их делам, но и раскрыть тайну их внутренних, душевных движений было постоянною задачею историка первых цезарей. Таким образом проложен был путь к естественному пониманию исторических явлений. Наконец, несравненное искусство автора сообщило собранному им материалу такую жизнь, что само завистливое время бессильно стереть яркую печать ее, пока существуют, хотя разорванные, части (3) Тацитовых произведений.
Приняв на себя смелость быть перед русскою публикою истолкователем хотя одной части творений Тацита, я скоро имел случай убедиться, что опыты мои были не совсем неудачны, и получил основание думать, что не мог бы сделать лучшего выбора и для другой моей цели. В сочувствии же Грановского к таланту и духу величайшего из историков древности не могло быть никакого сомнения. Кто, как он, долго всматривался в тайны исторического искусства и следил за успехами его постепенного развития, в глазах того не могло не иметь хотя некоторой цены сочинение, писанное под влиянием тацитовской мысли. К сожалению, мне не удалось исполнить моего намерения при жизни Грановского, как и вообще его неожиданная смерть оставила много недоговоренных речей между нами. Но потом, перебирая его бумаги и письма, я еще больше убедился в том, что Тацит рано уже стал предметом его удивления и глубокого сочувствия. Позволяю себе привести здесь две небольшие выписки из двух очень молодых его писем, писанных им еще в 1837 году, во время пребывания в Берлине.
«Я прочел,— писал оп к одному из своих друзей,— в подлиннике Тацита. Какая душа была у этого человека! После Шекспира мне никто не давал такого наслаждения. Я хотел было делать из него выписки, изучать как историка и не сделал ничего — потому что читал его как поэта. У него более истинно человеческой, грустной поэзии, чем у всех римских поэтов вместе. У него мало любви, но зато какая благородная ненависть, какое прекрасное презрение! Ты согласишься со мною, когда прочтешь его. Из новых историков ни один не станет с ним вровень» (4).— В следующем письме, возвращаясь к тому же предмету, он выражался о нем в таких словах: «Тацита я читаю и перечитываю не как историка, а как художника» (5).
Таково было первое, горячее чувство, возбужденное в нем чтением Тацита. Со временем оно, разумеется, созрело в нем а стало еще отчетливее. Итак с именем Тацита постоянно соединялся у Грановского высокий идеал исторического искусства. После того мог ли я не утвердиться еще больше в моем намерении? Мог ли, наконец, вовсе отказаться от его исполнения, потому только что смертию человека разрываются все житейские связи с ним? Но память Грановского всегда будет дорога для нас; но смерть более, чем самая жизнь, кладет печать ненарушимости на наши неисполненные обеты. Так приведен я был к моему последнему заключению, что я не вправе более изменить прежнему намерению, принятому мною еще нри жизни Грановского.
Тих и мирен да будет его могильный сон! Да не возмутится он нашим суетным земным говором! Но мы бы желали душою, чтоб наша мысль о нем всегда имела невозбранный доступ к нему и чтоб из духовного общения с ним не переставали почерпать для себя свежие силы и вновь приходящие поколения.
1856 года, июня 14.
.