Новости истории

05.02.2020
В результате деятельности черных археологов, охотящихся за сокровищами генерала Ямаситы, на филиппинском острове Панай увеличился риск оползней.

подробнее...

03.02.2020
При строительстве автомагистрали в Восточной Чехии обнаружен древний колодец, которому больше 7,5 тысяч лет. Это древнейшее из достоверно датированных деревянных сооружений в мире.

подробнее...

01.02.2020
Еще одна находка из трюма затонувшего в XVII в. голландского судна. На этот раз фрагмент шелкового ковра.

подробнее...

Форум

Рассылка от Историка

Рассылки Subscribe.Ru
Новости истории. Самые обсуждаемые исторические проблемы
 
 
 
 
Канал Историка в Яндекс-Дзен
 
 
 
Сообщество читателей. Обсуждение книг и фильмов

Механизм Смуты (К типологии русской истории культуры)

Характеризуя особенность русской революции, В. И. Ленин писал, что все буржуазные революции имели стадию предварительной, спонтанной под­готовки, когда их экономическая структура переживала период «утробного созревания» внутри экономики предшествующего уклада. В отличие от них, по характеристике того же автора, социалистический уклад не имел периода утробного развития. В результате переход от капитализма к социализму мыс­лился, согласно этой концепции, как уникальное явление — взрыв, разру­шающий все основы предшествующей социальной структуры и создающий на ее обломках новый, доселе невозможный уклад. Цель настоящей работы — показать, что в данном случае речь идет не об уникальном явлении, особенности которого определены якобы «беспримерной в истории человечества» ситуацией — переходом от классового общества к бесклассовому, а об одном из определяющих признаков бинарной системы, в частности — русской исто­рии московско-петербургского периода. Таким образом, следовало бы гово­рить не о специфике перехода от одного экономического уклада (капита­лизма) к другому (социализму), а о некоторой константе развития бинарных социальных структур.
Динамика тернарной системы характеризуется относительной постепен­ностью Это, конечно, не исключает периодического явления взрывных (рево­люционных) моментов Однако сам характер революции в бинарных и тер­нарных структурах — различен.
В тернарных структурах распределение элементов неравномерно. На по­верхности исторического социума выступает некая конфликтная пара. Именно она задает эпохе ее основное звучание. Драматические перипетии, столкно­вения между этими двумя пластами культуры в первую очередь привлекают внимание как современников, так и историков. Третий элемент культуры находится в этом случае в спонтанном состоянии. Он скрыт в глубинах кон­фликта и примыкает, как правило, к одной из доминирующих тенденций, порой окрашиваясь в ее тона и воспринимая ее программу. Но в критические, кризисные моменты, когда борьба между доминирующими силами заводит их в тупик, из которого они не могут найти выхода, и перед обществом начинает вырисовываться облик катастрофы, «третья сила» вдруг выходит на поверх­ность, уже достаточно созревшая и готовая занять исторически ведущее место.
В подобных структурах взрыв не носит характера всеобщей катастро­фы — в нем выделяется созидательная сила он расчищает «авгиевы конюш­ни» истории и открывает путь ее новому этапу. Такова, например, Великая французская революция, поразившая современников своим катастрофиче­ским характером и в значительной мере определившая для историков модель революции. Перипетии политических конфликтов, террора и революционных войн заслонили для историков в определенной степени «третью силу», кото­рая до времени таилась в глубине событий. «Великий страх» и массовое раз­рушение дворянских замков, захват крестьянами феодальных земель, разви­тие буржуазной экономики — все эти процессы начались еще до революции и, продолжаясь в ее время, фактически не сливались с ней. Не случайно по­беда контрреволюции сначала, а затем крах империи не затронули перехода феодальных земель в руки крестьянства. Папаши Гранде и Горио уживались со всеми политическими перипетиями этой катастрофической эпохи, и когда потоп отступил, — в ковчеге оказались именно они. Таким образом, момент взрыва таил в себе и разрушительные, и созидательные тенденции. Разрушая определенные пласты социального порядка и культуры, он одновременно расчищал дорогу для других
Иной характер приобретает момент взрыва в бинарных структурах. Здесь борющиеся тенденции вынуждены сталкиваться лицом к лицу, не имея ника­кой третьей альтернативы В этих условиях перемена неизбежно приобретает характер катастрофы. Реализовываться она может только в двух проявле­ниях во-первых, в стремлении отказа от перемены вообще и установки на максимальную незыблемость сложившейся структуры, во-вторых, в стремлении к полному апокалипсическому уничтожению существующего и созданию на его месте столь же апокалипсического идеального строя.
Примером первого пути может быть Китай, второго — Россия.
Фактически такую систему описал Достоевский в шигалевщине («Бесы»). Достоевский полагал, что описывает «русскую» теорию революции, — на самом деле он создал образ революции китайского типа: социалистическое общество с доведенным до предела равенством и полной упорядоченностью всей системы периодически, создавая для своих членов нечто вроде психо­логической отдушины, переживает взрыв — предельное освобождение анти­социальных сил человека. Однако после этого общество вновь возвращается к исходной неподвижности. Таким образом, подобный взрыв отрицает дина­мику, а не является ее элементом. Собственно говоря, он также форма непо­движности. Другая форма бинарной системы связана не с неподвижностью, а с предельным развитием непредсказуемости. Если в первом случае куль­турно-психологическая константа не меняется, то во втором она становится областью неупорядоченных изменений. При кажущейся противоположности эти обе тенденции вырастают на единой почве двоичных структур.
Бинарная система утвердилась в истории России после конца киевского периода и охватила собой московский и петербургский и сложившийся после Октябрьской революции второй московский период, конец которого отмечен подписанием протокола о расчленении Советского Союза на самостоятель­ные государства. По сути дела, этот период может быть определен как время складывания, расцвета и разрушения империи. Наиболее полно этот период выразился в петербургском этапе, почти символически включенном в симмет­ричную московскую раму.
Весь он характеризуется бинаризмом построения. Киевская Русь с ее пере­сечением скандинаво-византийских влияний, расцветшая на историческом перекрестке Запада и Востока, создала уникальное в русской истории соче­тание христианства и рыцарства. Пересечение столь разнообразных куль­турных структур (Ср., например, органическое слияние христианства и язычества, рыцарства, фольк­лорных влияний Степи, западных и византийских голосов в «Слове о полку Игореве». Эта открытость разным веяниям мировой культуры повергла в недоумение иссле­дователей, меривших все московскими мерками, и породила версию о поддельности па­мятника) в дальнейшем не повторялось. Следующий этап носил би­нарный характер.
Все социокультурные системы, сменявшие друг друга на пространстве России на протяжении между XV и XX вв., отличались определенной общ­ностью, тем более очевидной именно потому, что каждый новый этап декла­рировал свою уникальность, отрицал связь со всеми предшествующими и провозглашал начало принципиально новой эры в истории человечества или по крайней мере — России. Конечно, проводить географическую границу между сферами тернарных и бинарных структур возможно лишь в порядке весьма грубой схематизации, в рамках различных национальных культур­ных систем мы можем отметить интеграции, смешения и противоборства их в синхронии различных культур. И все же мы имеем право говорить о некоторых историко-культурных доминантах, определяющих в каждый историче­ский момент лицо данной культуры. В свое время мы уже отмечали, что если в западной культуре доминировал договор— начало юридическое, базирую­щееся на основах римской юриспруденции, то для Руси значительно более характерен принцип «вручения себя».
Бинарная структура не признает даже относительного равенства сталки­вающихся сторон, которое позволяло бы предположить за противоположной стороной право если не на истину, то хотя бы на существование, где бы ни возникал конфликт в политике, религии, науке или искусстве. Сама идея тер­пимости чужда психологии бинаризма. Для нее находятся другие опреде­ления - беспринципность, оппортунизм, неверие. Поэтому психология бинарности признает только бескомпромиссную победу.
Характерной отличительной чертой бинаризма является максимализм. Конфликт, где бы он ни развертывался, приобретает характер столкновения Добра и Зла. С этим связано существенное противоречие, лежащее в основе такой системы. С одной стороны, момент взрыва мыслится как переход из царства пороков и заблуждений в область истины. Идея утверждения рая на земле — одна из наиболее характерных для бинарных структур. Отсюда типичное обожествление земной власти как силы, которая осуществит это чудесное преображение. В данном случае не столь важно, воплощается ли эта власть в облике религиозного проповедника, монарха или террориста. Существенной является сама идея конечного преображения земного порядка.
Однако подобная ситуация хранила в себе исходное противоречие: пере­ход из царства Зла к «тысячелетнему царству Божьему на Земле» мыслился как мгновенный результат перестраивавшего весь мир спасительного взрыва. Одновременно подчеркивалось, что отсутствие переходного периода вызыва­ет необходимость некоторой остановки перед прыжком. Торжество идеалов переносится в более или менее отдаленное будущее, сейчас же должно нacтyпить резкое ухудшение жизни. Земному царству Христа должно предшест­вовать царство Антихриста. В этом отношении принцип бинаризма имеет глубокие корни в Апокалипсисе и ряде мистических максималистских учений. «Пятый Ангел вострубил, и я увидел звезду, падшую с неба на землю, и дан был ей ключ от кладязя бездны - она отворила кладязь бездны, и вышел дым из кладязя, как дым из большой печи, и помрачилось солнце и воздух от дыма из кладязя. И из дыма вышла саранча на землю, и дана была ей власть, какую имеют земные скорпионы. И сказано было ей, чтобы не делала вреда траве земной, и никакой зелени, и никакому дереву, а только одним людям, которые не имеют печати Божией на челах своих. И дано ей не уби­вать их, а только мучить пять месяцев, и мучение от нее подобно мучению от скорпиона, когда ужалит человека. В те дни люди будут искать смерти, но не найдут ее, пожелают умереть, но смерть убежит от них» (Откровение Иоанна Богослова, 9, 1—6). За временем крайнего греха, голода и гибели последует рождение Нового Мира. «И увидел я новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали, и моря уже нет. И я Иоанн увидел святый город Иерусалим, новый, сходящий от Бога с неба, приго­товленный как невеста, украшенная для мужа своего» (Откровение Иоанна Богослова, 21, I—2).
Апокалипсическая идея перехода к добру через зло потом, как уже было сказано, регулярно повторяется в разнообразных мистических учениях, утверждающих конечную победу земного рая. Но ту же идею мы встречаем и в революционных учениях. Сравним, например, лозунг эсеров: «Через поражение — к победе». Каждый натиск переживается революционерами как эсхатологическое наступление зла перед обязательной конечной победой. Отсюда мифология «последнего и решительного» сражения. С этим же связа­на поэзия гибели и искупительной жертвы. Сравним, например, слова Алек­сандра Одоевского в момент выхода на Сенатскую площадь; «Умрем, брат­цы! Ах, как славно умрем».
По сути дела, она же лежит в основе сталинской концепции революции, победа революции в России неизбежно вызывает усиление реакции в капи­талистических странах. Крайним выражением этого взгляда является фа­шизм. Таким образом, победа добра (в данном случае революции) приводит к усилению зла (реакции). Это неизбежно заставляет социалистический лагерь не ослаблять государственность, как это предполагалось «классиками марксизма», а усиливать ее. Логическим завершением этого является переход к государственному терроризму. Таким образом, между первоначальной по­бедой (торжеством социализма «в одной отдельно взятой стране») и заклю­чительной победой (торжеством всемирным) проходит период усиления тех самых классовых сражений, ликвидация которых декларируется как окон­чательная цель.
Бинарная система неизбежно развивается судорожно. Отсутствие скрыто зарождающегося третьего компонента приводит к тому, что взрыв завер­шается полным развалом социальной структуры. В пределах интересующего нас исторического отрезка такими развалами отмечены периоды между Грозным и Алексеем Михайловичем (вершина его — Смута), Петром и переживаемым нами ныне моментом — расчленением империи на независи­мые государства.
Момент взрыва характеризуется выбрасыванием целого пучка потен­циально возможных продолжений. Последующий исторический процесс как бы осуществляет отбор: определенные тенденции подавляются, другие — получают дальнейшее развитие. Непосредственно после взрыва количество потенциально возможных будущих дорог велико. Затем происходит процесс отбора. При этом важно подчеркнуть, что отбор этот в непосредственной близи к взрыву, как правило, имеет случайный, непредсказуемый характер. В дальнейшем, однако, в него включается фактор сознательной деятельности человека, который прилагает усилия для того, чтобы определенные аспекты реальности подавить и объявить несуществующими, а остальные максималь­но втиснуть в навязываемую истории идеальную модель.
Если учитывать эти процессы, то станет очевидным, что историк дол­жен изучать не только сложившийся и ретроспективно канонизированный облик событий, но и потенциально возможные пути, оставшиеся нереали­зованными.
В этом смысле полезно напомнить новаторскую идею А. В. Исаченко. Некоторый полемизм тона, вызванный ситуацией, сложившейся в славянове­дении в начале 70-х гг., не может заслонить от нас научного смысла выступления ученого. Ввиду принципиального теоретического значения и краткости цитируемых тезисов приводим их полностью.
 
Если бы в 1478 году Новгород поразил Москву (об одном несостоявшемся варианте истории русского языка).
 
Совершенно очевидно, что история не пишется в кондиционале. Однако и утверж­дение, будто то, что случилось на самом деле, «должно было» случиться именно так, следует признать неубедительным. Легко стать пророком задним числом. История всегда держит наготове несколько вариантов. И нет оснований считать то, что факти­чески произошло, во что бы ни стало проявлением «прогрессивного хода истории».
Все развитие России сложилось бы совершенно иначе, если бы в конце XV века Новгород, а не Москва, оказался руководящей, главенствующей силой объединяемой страны. И такая возможность реально существовала.
Новгород XV века был почти что европейским городом, не знавшим ни корруп­ции, вызванной в оккупированной части страны татарщиной, ни жуткой азиатчины московского великокняжеского и боярского быта. Опираясь на древнюю республиканско-демократическую традицию, поддерживая самые живые торговые и политические отношения со странами Запада, Новгород во главе объединенной Руси не допустил бы рокового изолирования страны от духовного и технического прогресса Европы эпохи Возрождения. Идеи гуманизма, идеи Реформации не остановились бы на гра­ницах Польши и глубоко изменили бы облик отсталой Московитии, приобщая страну к главным источникам европейской мысли. Весьма вероятно, что под влиянием Реформации в Новгороде появился бы первый перевод Библии не на почти что заум­ный древнеболгарский, а живой русский язык (ср. литературную деятельность «жидовствующих»).
Реакционная деятельность балканских эмигрантов, тянувших Москву вспять к Византии, не нашла бы себе почвы в условиях европеизации, истинная литература (а не только письменность) на русском языке появилась бы на два с половиной века раньше, и сам литературный язык отразил бы в себе не столько шамканье московской просвирни, сколько язык просвещенных новгородцев. Литературный язык развивался бы не в оранжерейных условиях славянщины, не в затхлой среде малокультурного духовенства, а в демократической среде свободного города, духовно открытого на Запад, как и на Восток.
Предлагаемые здесь мысли являются лишь умственным экспериментом, позволяю­щим взглянуть на фактическое развитие лишь как на один из возможных вариантов, особенно выпукло выступающих на фоне не состоявшегося (VII Miedzynarodowy kongres slawistôw. Warszawa. 1973. С. 85—86).
Сборник, в котором опубликована процитированная работа, был сдан в печать осенью 1972 г. и включил работы самого конца 60-х — начала 70-х гг. Это хронологическое замечание нас привлекает потому, что почти синхронно, в 1968 г., на английские экраны был выпущен фильм «If» (режиссер Л. Андерсон), в котором события, подносимые зрителю как реальные, были погружены в пространство их возможных вариантов. То, что про­исходит, лишь одна из нитей в обширном пучке возможностей. О соотнесении реальной истории с ее утраченными возможностями думал Чаадаев. Такой взгляд может быть перенесен из области гипотез в сферу исторического исследования, если мы посмотрим на различные пути национальной истории как на набор потенциально возможных дорог. В этом отношении такие выражения, как «прусский» или «итальянский» путь объединения государства, могут рассматриваться как данные для сопоставительных исследований.
 
 
Фактически такой ход научного мышления не является чем-то беспримерным. Так, С. Ф. Платонов в изданной им в 1923 г. книге «Смутное время. Очерки истории внутреннего кризиса и общественной борьбы в Московском государстве XVI и XVII веков» предпослал анализу Смуты типологическое сопоставление «московского» и «новгородского» путей России. И хотя выводы, к которым приходил историк, были иными, чем у А. В. Исаченко, сам характер научного мышления сопоставим. Можно было бы привести и другие примеры.
Эсхатологическое мышление подменяет динамику катастрофой. Отсюда резкое расхождение исторической реальности и исторического самосознания. Каждая эпоха, переживающая взрыв, оценивает себя в терминах Апокалип­сиса — как нечто никогда не бывшее и ни с чем не сопоставимое. В этих категориях переживало себя время Петра I. Самосознание эпохи основы­валось на противопоставлении «старины» и «новизны». Одна позиция считала источником зла «новизну», другая — «старину», но обе находились в пределах именно этого словаря. При этом историк с удивлением обнаруживает, что под лозунгом «старины» порой осуществляется смелое новаторство, а «новизна» часто оказывается словесным переименованием старых традиций.
Бинарная структура органически связана с представлением о взрыве. Взрыв этот должен носить глобальный, всеохватывающий характер. Все про­шедшее подлежит уничтожению, а то, что создается на его месте, представля­ет собой не продолжение, а отрицание всего предшествующего. Неожидан­ность, непредсказуемость, катастрофический характер процесса не страшат его участников: они опасаются прямо противоположного — того, что разру­шения не будут иметь глобального характера. Так, например, Александр Блок бесстрашно принял крайности революционных эксцессов, осуждая ин­теллигенцию за то, что она утратила способность «слушать музыку револю­ции». Зато восстановление «мещанского» быта в начале нэпа — фактически бытового уклада жизни, как такового, — повергло Блока в отчаяние и яви­лось одной из непосредственных причин его гибели. Мемуарист рассказыва­ет, что звуки бульварной музыки, доносившиеся из новооткрытых погребков и ресторанов, в прямом смысле сводили Блока с ума. «Музыка революции» сменилась для него музыкой ресторанной, быт победил бурю.
Конечно, далеко не все русские интеллигенты той поры разделяли взгля­ды Блока. Такие давние и многим с ним связанные литературные сподвиж­ники, как 3. Гиппиус, поражали Блока «отсутствием слуха». Критику револю­ционных событий у Блока вызывали не эксцессы народных расправ, а попыт­ки интеллигентов (в частности, большевиков) руководить революцией. Не случайно свою партийную принадлежность Блок в этот период с извест­ной политической неточностью определил как эсеровскую. Взгляды эти не остались неизменными и, видимо, начали переживать существенные сдвиги в последние месяцы жизни Блока.
Сказанное заставляет нас иначе взглянуть на роль Смутного времени в русской истории. Период складывания Московского государства и его быстрого подъема характеризуется относительной устойчивостью. В реаль­ной политике происходит быстрый процесс развития. Процесс этот не лишен конфликтных ситуаций и острых столкновений. Однако в целом он имеет характер непрерывно развивающегося в одном направлении исторического движения. Доминирующей тенденцией является складывание единого госу­дарства с безграничной самодержавной властью во главе. Естественным ре­зультатом этого процесса по общей логике европейского исторического раз­вития должен был сделаться переход к более цивилизованной политической структуре. Это, в свою очередь, было связано с развитием экономики и сбли­жением с общеевропейской цивилизацией. Процесс этот мог происходить относительно безболезненно, как, например, в Австрии, или сопровождаться революционными вспышками, как во Франции, но во всех случаях он имел характер единого логически развертываемого процесса. В этом смысле пока­зательно, что историки французской школы «долгого дыхания» (la nouvelle histoire) не без успеха описывали эти исторические события как подчиненные замедленному постепенному развитию.
С этой точки зрения имеет смысл провести различие между революцией и смутой. Первая характерна для тернарных систем, вторая — типичное явление бинарных. Когда революцию называют повивальной бабкой исто­рии, то имеют в виду, что в момент рождения ребенок уже сложился в чреве матери. Тернарные системы в момент взрыва выносят на поверхность то, что спонтанно в них уже сложилось. Бинарные системы ставят между «ста­рым» и «новым» момент полного уничтожения. Таким образом, спонтанный период складывания нового полностью отрицается. В этом смысле смута — закономерное и периодически повторяющееся явление русской культуры. Фактически за время существования империи имели место «смуты» конца XVI — начала XVII в., конца XVII — начала XVIII в, конца XVIII — начала XIX в., конца XIX — начала XX в и настоящего, переживаемого нами сейчас, времени. Несмотря на различную окраску этих исторических событий и существенную разницу участвовавших в них сил (установок, про­грамм), все они типологически имели общие признаки представление о том, что переживаемый кризис есть «окончание истории» и «начало новой эры», что после него должно последовать установление идеального порядка и что будущий путь должен в принципе противостоять общеевропейским истори­ческим дорогам.
Царствование Ивана Грозного логически исчерпало государственные воз­можности безграничной власти. Слова опричника Грязного. «Ты, государь, аки Бог» — выражали самую сущность московского принципа власти (См. об этом Живов В. М., Успенский Б. А. Царь и Бог. Семиотические аспекты сак­рализации монарха в России // Языки культуры и проблемы переводимости. M., 1987, Успенский Б. А. Царь и самозванец: самозванчество в России как культурно-историче­ский феномен // Художественный язык средневековья  M., 1982, а также в наст. изд. «Отзвуки концепции „Москва — третий Рим" в идеологии Петра Первого»). Государственная практика Ивана Грозного представляла собой попытку реали­зации этой идеи Историки полагают, что прекращение прямого потомства Рюриковичей в царствование Ивана Грозного (См., например Платонов С. Ф. Смутное время. Очерки истории внутреннего кри­зиса и общественной борьбы в Московском государстве XVI и XVII веков. Пг., 1923) явилось исторической слу­чайностью, лишь благодаря неожиданности совпавшей с кризисом принци­па безграничности государственного деспотизма. С этим нельзя согласиться. Обширный материал по истории деспотических государственных структур свидетельствует, что убийство наследника или же, в симметричном повороте, убийство наследником своего правящего отца является не эксцессом, а зако­номерностью, определяющей данный тип передачи верховной власти. Неко­торая окраска, наложенная на эту закономерность личными свойствами Гроз­ного, его стремлением экспериментально проверять безграничность своей власти, не меняет основы явления. Между кризисом деспотизма и исчерпа­нием родовой преемственности властителей существует закономерная связь. Показательно, как кризис преемственности власти на рубеже XVI — XVII вв. и идея ограничения самодержавия переплетаются друг с другом.
После смерти Грозного созрела идея выборного, а не наследственного царя. Как справедливо показал Платонов, царевич Дмитрий не сделался жертвой своего отца только потому, что не имел никаких прав на престол как рожденный в браке, официально считавшемся незаконным. Идея насле­дования престола Дмитрием появилась после его гибели и связана была не с юридическими правами, а с совершенно иной традицией — с мифом об уби­енном ребенке-праведнике.
Особенно следует подчеркнуть, что попытки ограничения наследствен­ной деспотической власти проистекают из различных враждебных друг другу общественных сил. Это голос эпохи, а не выражение интересов какого-либо конкретного сословия или класса. Интересно рассмотреть последовательную цепь опытов самоограничения власти.
Воцарение Бориса Годунова (1598) сопровождалось сложным и не имев­шим опоры в традиции ритуалом приглашения царя на трон. Особенно пока­зательно, что после осуществления продуманной цепи общенародных, госу­дарственных и церковных прошений, умолявших Годунова принять власть, Борис, согласно источникам, завершил всю эту цепь характерным жестом: повернувшись лицом к народу, он поднял над головой рубаху и потряс ею. Это была своеобразная присяга разделить с народом последнюю рубаху. Царь ограничивал свою власть торжественным публичным обещанием.
Не успел Лжедмитрий возвратить из ссылки Шуйского, как этот послед­ний, совместно с Голицыным, тайно обратился к королю Сигизмунду с пред­ложением избрать на московский престол принца Владислава. Условия, на которых в дальнейшем велись переговоры на эту тему, менялись. В одной из версий власть Владислава подвергалась настолько значительным ограни­чениям, что фактически не могла уже называться самодержавной. Другая вер­сия, отстаивавшая интересы родовитого боярства, ограничивала права слу­жилого дворянства на участие в государственной власти. Однако во всех вариантах имелось нечто общее о самодержавии в толковании Ивана Грозного не могло быть и речи. Социальные группы спорили между собой, в чью пользу будет проведено ограничение, но были едины в самой этой идее. В этом смысле особенно показательно поведение «боярского царя» Василия Шуйского. Еще до воцарения Шуйский усвоил тактику опоры на мятежную толпу. «Шуйские были одни из первых московских политиканов, взявших привычку обращаться к площади. При Борисе они подвигли "торговых мужиков" просить царя Федора "чадородия ради" развестись с царицей Ириной. После смерти Бориса Василий Шуйский поднимал толпу на Годуно­вых, свидетельствуя об "истинности" самозванца, и толпа разгромила Году­новых. А вскоре затем он же пробовал возбудить ту же толпу и против само­званца, за что едва не поплатился жизнью» (Платанов С. Ф. Смутное время. С. 86).
Тем более примечательно, что в обряд присяги Шуйский, вопреки ожида­ниям бояр, ввел клятву царя народу. Особо следует выделить торжественное обещание Шуйского карать только лично виноватого, не распространяя опалу на его родственников и близких. Платонов видит в этом лишь лишен­ную принципиального значения обычную милость, предназначенную к празд­ничному торжественному дню. С этим, конечно, согласиться нельзя Иван Грозный, бесспорно, не был добрым человеком, но его последовательное стремление уничтожать не только виновных, но и все их роды объясняется не одними личными свойствами царя, но и представлением о том, что юриди­ческим лицом, предметом как милостей, так и наказаний является не отдель­ная «персона», а коллективная личность — род, слуги, даже животные родо­вой вотчины. На этом убеждении строились такие фундаментальные идеи, как местничество, представление о родовой чести. Боярин шел на плаху для того, чтобы не подчиниться понижению своего места на царском пиру. С точки зрения «просвещенного» сознания XIX в это невежество, но для средневекового мышления это - естественный вывод из представления о том, что носителем заслуги является род.
Идея индивидуальной ответственности, провозглашенная Шуйским, одна из наиболее смелых новаций переломного времени. Авторитет народа как источника власти возрос во время Смуты настолько, что упоминание о нем оказалось формально введенным в звание Минина.
Народное соборное избрание сделалось законным основанием прав Рома­новых на престол. В многочисленных перипетиях дворцовых переворотов и смут обращение к народу как к источнику власти повторялось и в даль­нейшем. Так, в споре между Софьей и Петром за престол эта идея вновь выплыла на поверхность.
Насколько глубоко была поколеблена мысль о наследственном праве на престол, свидетельствует такая деталь, попав в почти безвыходное положение во время неудачного Прутского похода, Петр обратился к Сенату, освобож­дая его от выполнения собственных приказов в случае, если попадет в плен. Как бы забыв о том, что у него имеется законный наследник (отношения с Алексеем у государя еще были далеки от взаимной ненависти и в целом оставались лояльными), Петр предписывал сенаторам «избрать из себя достойнейшего» на трон (В любом случае идея наследственности власти обязывала Петра хотя бы упомянуть о причинах фактического лишения Алексея государственной власти). Права наследственности были в его сознании на­столько поколеблены, что в отчаянную минуту он просто о них забыл.
Итогом Смуты XVII — начала XVIII в., казалось, должен был бы сде­латься переход России к умеренной законодательно-самодержавной власти, например типа Швеции. Однако этого не произошло. Сложился тот парадок­сальный порядок, который мадам де Сталь позже характеризовала словами «Политический строй России — деспотизм, ограниченный удавкой» (Последние слова — намек на удушение Павла I). Даль­нейшее развитие России строилось на непримиримом противоречии. С одной стороны, в основу государственности были положены европейские принципы абсолютизма. Это подразумевало, что слова о божественной природе госу­дарственной власти превратились в поэтическую метафору. Фактически они означали несколько варьированную европейскую идею абсолютизма. С дру­гой стороны, сохранялась бинарная структура, которая невольно подталкива­ла воспринимать метафору как реальность. В результате русская государст­венность XVIII в изначально была построена на ряде непримиримых проти­воречий, чреватых катастрофами. Основное заключалось в строительстве «регулярного» государства европейского типа на крепостнической основе. Если в Европе абсолютизм сопровождался экономическим развитием и под­спудно подготавливал смену всего жизненного уклада, то в России происхо­дило нечто прямо противоположное. Европеизация быта и сознания обра­зованной части общества, включение в семью европейских народов сопровождалось не ослаблением, а резким усилением крепостничества. Ко второй половине XVIII в. уже исчезнувшие из быта Европы формы феодальной зависимости в России получили такое развитие, что в отдельных случаях крепостное право деградировало до рабовладения. На этой почве нельзя было строить экономику европейского типа, и Россия, пережившая в начале XVIII в промышленно-технический взлет, быстро затормозилась в своем развитии. К моменту Севастопольской кампании она превратилась в самую обширную и одновременно самую отсталую страну Европы.
Другое важнейшее следствие заключалось в возникновении противоречия, из которого «нормального» выхода в принципе не было.
Дальнейшее развитие по европейскому пути требовало освобождения крестьян. Однако задача эта, очевидная для большинства русских правителей второй половины XVIII — первой половины XIX в. и для целого ряда обще­ственных деятелей, натолкнулась на непреодолимую преграду. И Екате­рина II, и Александр I, и Николай I, и прозорливые вельможи, как, напри­мер, Сперанский и граф Киселев, прекрасно понимали, какие опасности таит в себе крепостное право и в какой мере необходимо найти из него выход. О том, что крепостное право встречало критиков в освободительном движе­нии, не следует даже говорить. Однако на пути реформ возникали непреодо­лимые преграды, вытекавшие из самых основ общественной организации. Бинарная система, предоставлявшая выбор только между организацией и хаосом, заставляла надежды на освобождение крестьян возлагать на правительство. Таким образом, правительство в России выступало в роли прогрес­сивного начала. Сравним слова Пушкина великому князю Михаилу: «Вы, Романовы, все революционеры».
Одновременно возникал ряд противоречий: развитие революционных идей приводило к распространению антиправительственных настроений, а колебания власти подсекали надежду на него. Но еще существеннее было другое: русские либералы («дворянские» революционеры, декабристы) оказа­лись перед трудным выбором, для того чтобы провести крестьянскую рефор­му, надо было преодолеть сопротивление дворянства, а это требовало силь­ной государственной власти.
Декабрист Николай Тургенев в конце 1810-х гг. говорил, что в России нельзя требовать республики, пока не уничтожено крепостное право. Напро­тив, люди типа Дмитриева-Мамонова считали, что свобода дворянства, его способность противостоять деспотизму правительства — залог народной сво­боды, власть же дворянства основывается на его связи с крестьянами, поэто­му уничтожение крепостного права, разорвав единство дворян и народа, сде­лает деспотизм правительства безграничным. Декабристы в последующий, более зрелый период их движения пытались преодолеть это противоречие, соединив в одной программе конституцию и свободу крестьян Однако роко­вая раздвоенность политических идей так и не была до конца преодолена.
Сложившаяся тупиковая ситуация имела еще одну характерную черту каждое новое правительство после Петра и до Февральской революции не продолжало начинания предшествующего, а отвергало их. Елизавета обосно­вывала свое право на престол ссылкой на Петра, пропуская имена последую­щих правителей. Екатерина II начала с того, что торжественно вычеркнула царствование своего мужа из русской истории. То же самое в отношении к ней сделал Павел I. Александр торжественно обещал «править по сердцу и законам бабки нашей Екатерины II» — царствование Павла I было объяв­лено как бы несуществующим. Но и Николай I, считавший, что декаб­ристским восстанием и трагическим началом своего царствования он обязан старшему брату, принципиально разрывал преемственность между этими престолами. Это же повторялось и в начале царствований Александра II, Александра III и Николая II.
Характерно, что то же отсутствие преемственности типично и для истории революционною движения каждый раз отталкивание сильнее, чем преемст­венность. Таким образом, политическая история строится как цепь взрывов.
Развитие буржуазных форм хозяйства, быстрый экономический прогресс в последние десятилетия XIX в , формирование интеллигенции — вся сумма экономических и культурных процессов конца XIX — начала XX в создает потенциальную возможность перехода к тернарной системе.
Если Достоевского и Толстого волнует возможность превращения греш­ника в праведника, то Чехов в принципе снимает эту проблему его герой не описывается двузначным языком Именно это и вызвало обвинения совре­менников в безыдейности и политическом равнодушии автора.
Однако чеховский путь не получил объективного продолжения. Победил путь Блока — максимализм. В 1917 г. наступил третий, последний этап в истории бинарной системы. Одна из существенных линий различия между бинарной и тернарной системами заключается в том, что первая обладает рядом преимуществ, если воспринята как идеал, а не практическая программа действия. Будучи превращена в политическую практику, она неизбежно дег­радирует до крайних форм деспотизма. Известные слова Христа. «Да будут слова ваши да-да и нет-нет, остальное от лукавого» — не могут быть отде­лены от других - «Царство Мое не от мира сего». Политическая реализация бинарной структуры — безнадежная попытка построить царство небесное от мира сего, что в реальности порождает лишь крайние формы деспотизма. Отсюда бесспорное положительное значение бинарных структур во вторич­ном слое культуры — в области идей и искусства и столь же значительная опасность опытов реализации их в сфере политической реальности. Этим определяется и притягательность, и слабость русского типа культуры. Жизнь без Толстого и Достоевского была бы нравственно и духовно бедной, жизнь по Толстому и Достоевскому была бы нереализуема и чудовищна.
Последний этап в истории интересующего нас периода завершил тра­гические последствия применения идеалов бинарной системы в реальной исторической практике. Эпоха военного коммунизма была первым опытом «упразднения» истории. В основе эксперимента лежала эсхатологическая вера в то, что история кончилась. Неоднократно повторялись слова Энгельса о том, что прежние эпохи изучали историю, а пролетарская революция заме­няет изучение истории ее переделыванием. К началу нэпа сделалась оче­видной неудача утопических планов, Россия оказалась на распутье двух дорог. Одна из них предполагала фактическое признание неудачи попытки и медленное сползание к «нормальному» пути развития. Видимо, такие идеи мелькали в последние месяцы в голове Ленина, утверждавшего, что нэп — «надолго и всерьез» (Ср. запись Чуковским слов Горького в 1921 г. «Заговорили о пустяках — Что в Москве? — спросил Горький — Базар и канцелярия! — ответил Федин — Да, туда попадаешь, как в паутину, — сказал Горький — Говорят, Ленин одержал блестящую победу. Он прямо так и сказал нужно отложить коммунизм лет на двадцать пять. Отложить. Те хоть и возражали, а согласились» (Чуковский К. И. Дневник 1901—1929 М., 1991 С. 173) Упоминание двадцати пяти лет звучало в эти годы как синоним бесконечности). Одновременно в сходном направлении развивались идеи сменовеховцев.
Однако эта возможность была потеряна. Традиционный бинаризм созна­ния, привыкшего к «бескомпромиссному» делению политических сил на дру­зей и врагов, добро и зло, возобладал. Лозунгами эпохи сделались: «Кто не с нами, тот против нас» и «Если враг не сдается, его уничтожают». Такое сознание нуждалось в присутствии врага и непрерывно его порождало. Толь­ко появление реального врага в годы Отечественной войны отчасти приглу­шило на короткий срок порождение мнимого, но политически необходимого для системы врага.
Последний период развития бинарной структуры, как можно предпола­гать, в наше время завершился. Однако переход на систему иного типа затрагивает столь глубокие исторические традиции, что все надежды на бы­стрый прорыв в этом направлении лишь демонстрируют устойчивость бинарной психологии. Все планы осуществления глубоких социально-экономиче­ских и психологических перемен в заданное число месяцев или лет слишком напоминают все те же «пятилетки в четыре года», представление о том, что «силовыми» и «волевыми» методами можно преодолеть объективный ход истории и что отказ от взрыва может быть осуществлен средствами взрыва.
Бинарные и тернарные системы в естественном состоянии распределяются на различных пластах культуры. Тернарные системы находят более естествен­ное применение в практической, эмпирической сфере культуры, поскольку развитие здесь ограничивается материальными возможностями процесса. Бинарные системы с их максимализмом находят естественную почву в области умозрительных моделей, теоретических построений и художественной фантазии. Однако это естественное распределение далеко не всегда господ­ствует на практике. С одной стороны, в определенных культурах, например в протестантских, культ здравого смысла, умеренности и разума приобретает доминирующий характер. Из практической пользы он превращается в добро­детель. Здесь находят свою основу те принципы, по которым строятся обще­ственные идеалы.
Противоположная ситуация возникает в русской культуре. Идея макси­мализма, отрицания «пошлой» середины из области художественного созна­ния переносится в сферу практического поведения. Тургенев с его чуткостью к общественным настроениям выразил это стихами своего героя:
 
Новым чувствам навеки предался
Как ребенок душою я стал,
И я сжег все, чему поклонялся,
Поклонился всему, что сжигал
 
Отождествление экстремальности с принципиальностью и презрительное отношение к «постепеновцам» — черты русской общественной жизни XIX в , чутко зафиксированные Тургеневым.
Проблема перехода с бинарной точки зрения на тернарную фактически возникла, как мы видим, в период «смуты» начала XVII в. Однако каждый раз она наталкивалась на непреодолимые препятствия, государство переживало один кризис за другим, мучительно рвалось перейти на европейский (то есть тернарный) строй и каждый раз эта попытка оканчивалась новым кризисом. Фактически перед этим вопросом стоит развитие России и в настоящее время.
Трудность перехода, почти фатальная, обусловлена тем, что эти две струк­туры характеризуются взаимной непереводимостью. С точки зрения бинар­ной системы тернарная представляет собой хаос и распад (отсюда, например, систематически повторяющаяся идея о «гниении» Запада). Но с точки зрения тернарной системы бинарная представляет собой катастрофу, поэтому пере­ход от системы к системе психологически переживается как гибель. В настоя­щее время переживаемый Россией кризис, с одной стороны, все тот же кризис, который в разных формах, но с единой сутью повторялся весь период между Петром и нашей современностью. С другой стороны, мы переживаем принци­пиально новую ситуацию, ибо сейчас вопрос о переходе к общеевропейской тернарной структуре приобрел гамлетовский характер — «быть или не быть».
 
 
1992